делать и как это будет происходить в дальнейшем.
В последнее время в Конгрессе был принят закон, ограничивающий, согласно определённому уровню, число эмигрантов на судах. Если этот закон будет проведён в жизнь, то сделает много хорошего, а также много пользы мог бы принести английский закон, аналогично проведённый в жизнь, относительно гарантированной выдачи еды для каждого эмигранта, взошедшего на борт в Ливерпуле. Но с трудом верится, что какой-либо из этих законов соблюдается.
Но во всех отношениях ни одно законодательство, даже номинально, чётко не дотягивается до самого эмигранта. Какое постановление обязывает капитана судна обеспечить пассажиров третьего класса достойным жильём и дать им свет и воздух в том грязном логове, где они заточены во время долгого путешествия через Атлантику? Какое постановление требует от него разместить очаг или печь пассажиров третьего класса в сухом закрытом месте, где эмигранты могут заняться своей кулинарией во время шторма или пасмурной погоды? Какое постановление обязывает его давать им большие комнаты на палубе и позволяет им время от времени пробежаться от носа до кормы? Нет на это такого закона. И если бы был, то кто, кроме некоего Говарда, исполняющего служебные обязанности, видит, как он проводится в жизнь? И как часто Говард исполняет эти обязанности?
Мы говорим о турках и ненавидим каннибалов, но разве некоторые из них не могут попасть на небеса, отодвинув некоторых из нас? У нас могут быть цивилизованные тела и одновременно варварские души. Мы слепы к реальным достоинствам этого мира, глухи к его голосу и равнодушны к его смертям. И только когда мы осознаем, что одно горе перевешивает десять тысяч радостей, то только тогда мы станем такими, какими христианство стремится нас сделать.
Глава LIX
Конец Джексона
«Прошли Кейп-Код!» – сказал стюард, сходя с квартердека, где капитан, словно денди в амфитеатре, осматривающий бельэтаж через свой лорнет, производил при помощи своего квадранта свои дневные наблюдения, широким взглядом окидывая горизонт.
«Прошли Кейп-Код!»
И в береговом цветке, который долетел до нас – даже с пустынных песчаных холмов – я, как мне показалось, почти различил аромат розового куста, который мои сёстры и я посадили в нашем далёком внутреннем домашнем саду. Восхитительные ароматы – это наша мать-земля, которая, как цветочный горшок с тысячей кустов, издалека приветствует нетерпеливого путешественника.
Бриз был жестоким и с такой силой тянул нас вперёд, что мы оставляли две широкие, синие борозды вдоль наших бортов, как будто вспахивали водную прерию. Ночью дул риф-топсельный бриз, но капитану настолько не терпелось подойти к своему порту, прежде чем нас настигнет перемена ветра, что мы даже вынесли грот-брамсель, хотя лёгкая мачта уже гнулась как хлыст.
Во втором часу собачьей вахты бриз, однако, стал таким, что, наконец, был отдан приказ окунуть брамсель и зарифить все три топселя.
Матросы укладывали фалы вдоль по палубе и, прежде чем они начали уводить рифовые тали, к удивлению, некоторых из них, с бака выбрался Джексон и впервые за четыре недели или больше схватился за верёвку.
Как большинство моряков, во время большей части путешествия освобождённых по болезни от своих обязанностей, он, возможно, жаждал ещё до входа в порт напомнить капитану о своём существовании, а также о том, что он ждёт своего жалования, но увы! – его жалование ушло на оплату грехов.
Он никогда не мог лучше сообщить о своём желании работать, чем устроить представление, которое обычно привлекает каждую душу на палубе, от капитана до ребёнка в третьем классе.
Он выглядел как мокрый мертвец – синие пустоты его глаз смотрелись как пещеры, полные змей, – столь неожиданно появившись из могильной темноты бака, он был похож на человека, восставшего из мёртвых.
Прежде чем матросы наскоро зарифили тали, Джексон, дрожа, передвинулся по оснастке, таким образом, достигнув её начала и заняв своё место у наветренной части топсельной площадки, которая при рифовании считается почётным местом. Согласно одной из черт своего характера на вахте во время штиля он уклонился бы от простой унылой работы, однако во время бури он всегда хотел быть впереди, и ничего другого, и это, возможно, было одной из причин его неограниченной власти над матросами.
Скоро все мы выстроились вдоль главной площадки топселя, судно поднималось и уходило из-под наших ног, как бегущий конь, каждый из нас схватил свой риф-сезень и, наклонившись на бок, тащил парус к Джексону, чьим делом было прикрепить угол рифа к площадке.
Он не надел ни шляпы, ни обуви и, усевшись на конце нокреи, наклонившись назад к ветру, тянул канатную серьгу, как уздечку. Во всех случаях этого безумного напряжения дух матросов, как кажется, трепещет вместе с элементами снастей, висящими во время бури между землёй и небесами, а также верно, что в тот момент они становятся невероятными богохульниками.
«Тяну навстречу ветру!» – прокашлял Джексон с богохульным криком и откинулся назад, с силой удерживая уздечку в своей руке. Но едва шальные слова вылетели у него изо рта, руки отпустили узду и поток крови из лёгких забрызгал надувшийся парус.
Прежде чем находящийся рядом матрос подал ему руку для поддержки, Джексон упал с площадки вниз головой и с долгим бурлением, как водолаз, погрузился в море.
Именно потому что судно шло по ветру, сильный боковой наклон мачты с площадкой стал причиной того, что он упал далеко от судна. Его падение заметила вся внимательно смотрящая вверх толпа на палубе, кое-кто из которой был обрызган кровью, капавшей с паруса, одновременно с этим толпа подняла крик, столь пронзительный и дикий, что и слепой человек, возможно, понял бы, что произошло что-то трагическое.
Сжимая наши риф-сезни, мы повисли на рее и пристально вгляделись в сплошное белое, пузырящееся пятно, которое за крыло с головой нашего товарища по плаванию, но в следующую минуту оно уже смешалось с общей пеной волн, и Джексон больше не появлялся. Мы ждали несколько минут, ожидая приказа спуститься, отодвинуть назад переднюю площадку и спустить шлюпку, но вместо этого от помощника пришло следующее указание: «Перебирайте руками и рифуйте дальше, ребята!»
Действительно, если поразмыслить, то спасти Джексона уже было невозможно, поскольку, скорее всего, он был мёртв прежде, чем упал в море, и если он не был мёртв тогда, то первое погружение должно было вытеснить его душу из его разодранных лёгких – наш четырёхвесельный ял потратил бы целых пятнадцать минут, чтобы встать на волнах.
И здесь стоит сказать, что пренебрежение к правилам безопасности, в котором также не отказывает себе множество морских капитанов в случае некоего внезапного бедствия, как тогда с «Горцем», позволило бы нам всем запрыгнуть в могилы. Как и на большинстве торговых судов у нас имелись только две лодки: баркас и четырёхвесельный ял. Баркас – безусловно, самый большой и самый крепкий из этих двух, – по обеим сторонам был постоянно прикреплён внизу к палубе железными полосами. Крепление было почти такое же, как на судовом киле. Он был занят свиньями, домашними птицами, дровами и углём. На него был уложен перевёрнутый четырёхвесельный ял без уключин в планширах, днище которого побелело и рассохлось на солнце.
Дайте тогда оценку обещанию спасти нас в случае кораблекрушения, если для такой ситуации лишь одно торговое судно из трёх держит у себя шлюпки. Будьте уверены, что никакое судно, полное эмигрантов, при любых возможных мерах предосторожности в случае фатального бедствия в море, не может и надеяться спасти хотя бы десятую часть душ с борта, по сути, конечно, запас средств спасения, создаётся ради горстки оставшихся в живых, чтобы те принесли домой вести об утрате: ведь даже в момент страшнейшего из бедствий, случившегося с терпеливым Иовом, кто-то из его слуг прибежал с сообщением об этом событии.
В дальнейшем, чего я никогда не мог полностью объяснить – по крайней мере, насколько мне удавалось услышать, – матросы и Гарри никогда не позволяли себе ни малейшего намёка на покойного Джексона.
